ЭСТЕТОСКОП.2015_ПОЭЗИЯ
Мы приступили к отбору стихотворных произведений в альманах ЭСТЕТОСКОП_ПОЭЗИЯ.2015. Напоминаем, что АЛЬМАНАХ будет состоять из нескольких стихотворных подборок и отразит актуальное состояние поэтического процесса в нашем его понимании.
После предварительного редакционного отбора мы представляем присланные подборки на суд читателей в Редакционном портфеле Эстетоскопа и в онлайн-журнале Aesthetoscope.info и предлагаем оценить их. К оценке мы приглашаем читателей, заказавших наши издания (формы для заказа наших изданий и голосования можно найти выше и ниже на этой странице). Для этого в форме заказа у нас предусмотрено специальное поле для ввода фамилии автора, за которого читатель отдает свой голос. Таким образом мы добиваемся осознанного и ответственного читательского отбора и одновременно привлекаем средства для издания АЛЬМАНАХА. Мы приветствуем участие авторов и неравнодушных читателей к продвижению этого проекта, к возможно более активному участию в голосовании.
АЛЬМАНАХ выйдет в свет в октябре 2015 года.
Мы продолжаем знакомить вас со стихотворными произведениями, присланными ими для участия в этом издании. Сегодня мы представляем вашему вниманию поэтическую подборку Кирилла Метелицы (Беларусь, Витебск). |
 |
КИРИЛЛ МЕТЕЛИЦА (БЕЛАРУСЬ, ВИТЕБСК)
Итальянский неореализм
Сапоги, сапоги, нецелованная рука,
синема – построение чёрно-белых картинок в ряд,
хрупкая шея, обвитая лапами старого паука -
любовника из Милана,
караул итальянских солдат.
Волны страсти – удар и потом откат.
Канарейка в клетке, разглядывание гениталий в лорнет.
Высадка в Сицилии, лобные кости Бенито, фашистский совет,
бомбардировки, вступление русских в Белград.
/ Родная, мы уходим из Югославии навсегда,
надави на жалость и Тито тебя не тронет./
Вещи собраны. Снова перед глазами Милан
и лобные кости Бенито, повешенного вниз головою.
Показать полностью..
Спустя десять лет – он крупный промышленник,
совсем уже дряхлый, ворочает миллионы.
Она – домработница у партработника в Приштине,
молода, но лицо в морщинах, плюс сделано два аборта,
Череда сюжетов.
Кавани сняла бы их встречу в здании венской оперы,
Висконти замучал, довёл бы до самоубийства.
Пазолини бы сделал притчу с точки зрения коммуниста,
Антониони не думая, обоих пустил бы по миру.
В жизни всё проще. Канарейка давно уж сдохла, лорнет в музее,
гениталии у венеролога, русских нет в Югославии.
Он на старости лет женился, естественно на молодой,
и умер на вилле, окружённой садами с камелиями.
Она же, схватив воспаление лёгких,
поднимала в последний день жизни за здравие
стеклянный стакан, наполненный ржавой водой
***
Я не знаю,
какого чёрта со мной сроднился
пригород, где из одного в другое
поколенье передавался, как по цепочке,
твой генный код. Где, воздевая ветви,
старая груша тихо роняла наземь
тяжёлые капли плодов.
Но, увы, чем дальше
ты от меня, тем ближе мне эта местность.
Говорю с уверенностью, не глядя,
что жизнь намного длиннее,
чем может позволить память.
И теперь, сгребя в охапку сухой остаток –
обрывки дней, эпистолярную макулатуру,
редкие фотографии, твой голос – буду
таскаться с этой поклажей
как погорелец от дома к дому,
и вдогонку мне будет нестись наверно
одно лишь ёмкое:
“Будь ты проклят!”.
Götterdämmerung
Греттель он вырвет твой длинный немецкий язык
вот оно золото Рейна позвякивает за голенищем
как у Висконти молодой педофил и фрик
затянутый в чёрный мундир
вился в просторной гостиной
дымом над пепелищем
хлопает крышка фортепиано и это тонкое
девичье /Здравствуйте!/
потом уходила в ванную - выдавливала угри
взгляд отражался в зеркале
он читал в этом взгляде –
/Cохрани меня в своей памяти,
а потом иди и умри!/
Показать полностью..
каково это зубами рвать детские губы
заламывать тонкие руки на диване в стиле ампир
скрип пружин и звук разбивающейся посуды
кровь под ногтями на платье – Валтасааров пир
чёрный квадрат приёмника с имперским орлом и свастикой
отхаркивая слова передавал в эфир:
/ - Дойчланд, Дойчланд! Приём! Я Гитлер/
слова обрывались
в пучок собирались волосы
Греттель твой Гензель зубами ломал за ширмой
ампулы с ядом и разделял на полосы
пудру чистейшего кокаина
Греттель твой Гензель уходит в прах
поцелуй взасос а потом рот дуло
правда приятно как сводит скулы
горький миндаль - цианистый калий
на губах
на губах
на губах |
|
***
Каково тебе там, где холодная муть Колымы проливается в Лету,
где, укутавшись в телогрейку, наблюдают, как падают в воду чайки,
где на стенах бараков ногтями царапают собственную анкету
и ноздрями хватают гнилостный запах черезвычайки?
Всё, что ты вспомнишь, теперь будет звучать как тризна -
Утёсов из граммофона, флакончик “Красной Москвы”,
серебро в столовой,
книжная полка с классиками марксизма
и ты закатываешь глаза, практически как Орлова.
О, эта тихая ночь в одной из московских спален -
два силуэта, над кроватью висит Хозяин
и ты, загибая руки, вворачиваешься в шинель
советского офицера,
шепчешь ему: /Мишель!/,
гладя затылок, который пока не прострелен.
Смутные дни России – воронок у дома,
синий околыш власти и пристальный взгляд наркома.
Тот, поправляя пенсне, поднимает наганом юбку.
Рвущиеся подвязки: /Поди-ка сюда, голубка!/.
Толстая папка с делом. Развивается глаукома.
Кто теперь будет с пальцев зубами тянуть перчатки,
гулять по Арбату и развешивать акварели?
Тень посреди снегов с гравировкою на сетчатке -
остывшим закатным солнцем,
свалившимся, к черту, за ельник.
***
Я
опять
виноват.
Музыка заканчивается,
когда
хлопают крышкой
фортепиано,
а жизнь,
когда крышкой гроба.
Наверное,
это к лучшему,
что терять
мне нечего,
кроме тебя.
Ты вырезана
у меня
на папиллярных
линиях,
выдавлена в глазах,
гвоздями прибита
к запястьям.
Очевидно,
я не лучшее из того,
что могло бы
тебе достаться.
Я слишком много
говорил,
обнадёживал,
забывал,
а ты плакала,
плакала,
плакала…
Прости,
что ты стала бумагой,
которая стерпит
любое моё
обещание.
Если хочешь,
ударь меня,
исцарапай лицо,
задуши чулками.
Всё так просто,
ведь правда?
…Я курю на вокзале
и рельсы
выбивают морзянкой
сигнал
о спасенье
моей души. |
|
